Михаил Асламов

Сторона дорогая моя, это ты ль?..

Здесь, где дождики мыли полынный пустырь,

Вместо изб-вековух скособоченных,

Совершенство домов шлакоблочных.

 

Все, что было, то сплыло, как смыла река...

Из-под наимоднейшего козырька

Клуб — преемник бараков прогорклых,

На окрестность взирает с пригорка.

 

И поселком родным я брожу, изумлен,

Только столб телеграфный от старых времен —

Долгожитель, безмерно уставший,

С поперечинкой, косо свисавшей.

 

На подпорке стоит инвалидом седым.

Я-то помню,

я помню его молодым!

Возбужденный струной напряженной,

Гулким раструбом вооруженный,

 

Он на всю-то округу и пел, и вещал,

И на тайные думы людей отвечал —

Над толпою, где хлебный ларечек

(Жив ли муж, а у этой — сыночек?..)

 

И старухи, не веря уже в ворожбу,

Стариков выгоняли: сходил бы к столбу!

И стекалось от шатких крылечек

У столба поселковое вече.

 

А слова — точно гири в толпу со столба!

И стонала от тяжких ударов толпа.

И стонала, и губы смыкала,

Так, что гневом душа закипала.

 

А потом — а потом ликованья слова!

Словно птицы из щедрого рукава!

Победителей памятный митинг...

Вот какой этот столб знаменитый!

 

Столько видеть и слышать ему довелось!

Видно, время в его сердцевине спеклось —

Коль дожил он до новоселов,

Не в пример одногодкам веселым.

 

А к столбу вдруг лихой сорванец подбежал,

Он в руке круглый камушек крепко держал —

И пристукнул небольно и глухо

По столбу и приник к нему ухом.

 

Стукнул снова и снова, чтоб гул не затих.

Изумленье пылает в глазах голубых,

Словно с ним собеседник занятный

Говорит, да язык непонятный.

 

— Что там слышно? — я спрашиваю врасплох.

Он глядит отрешенно, как будто оглох,

Или чем-то плохим укорили...

— Почему этот столб не спилили?

 

— У него и спроси, он и сам не немой, —

Я ответил.

А он мне: — Ты хи-и-трый какой!

Ты волшебник?

— Ну, да. Настоящий.

Покровитель столбов говорящих...

Какие мне, бывало, снились сны

Военною зимой перед рассветом!

В них таяли на языке конфеты

И мучило предчувствие весны.

 

Я в них парил над бездной, невесом,

Когда вдруг, сотрясая мирозданье,

Гудок врывался в мир без опозданья —

И чашкой об пол разбивался сон...

 

«Вставай, сынок», — зовет чуть слышно мать.

«Пора, работник!» — слышу бас отцовский.

И в полусне тяну к себе спецовку

И покидаю сладкую кровать.

 

И, окунаясь в новую беду,

Я правлю фронт на карте из картонки.

Лепешки из мороженой картошки

Сует мне мама в руки на ходу.

 

Метель метет — ни тропок, ни дорог!

К людской цепочке я бреду сквозь темень...

Обрадуюсь, идя в ряду со всеми,

И успокоюсь, запустив станок.

 

Мы точим мины — фронтовой заказ.

И про себя я начинаю думать —

Прикидываю, сколько может «сдунуть»

Фашистов мой один такой фугас.

 

Подсчет меня ужасно веселит!

Насвистываю что-то вдохновенно...

Но — как длинна ты, фронтовая смена!

И гнет она, и плакать не велит.

 

Но плачу я. В том нет моей вины,

Что щи пусты, а сам я — не двужильный!..

Вот так они, мне помнится,

и жили,

Твои, Россия, малые сыны.

Мне первый токарный станок

Никак не хотел покоряться:

К зажимам

в мои-то тринадцать

С трудом дотянуться я мог.

 

И видя, что мал я и квел,

Завхоз сколотил мне подмостки —

И с тем недотепу-подростка

Во взрослость достойно возвел...

 

Война ненасытный обряд

Творила кроваво и слепо.

Ей — вроде насущного хлеба

Сработанный мною снаряд.

 

Я раньше других уставал,

Был слабым, за то — не взыщите.

Но Родине был я защитник,

Когда на подмостки вставал.

 

Мне ночь после смены — провал,

Как будто вконец обескровлен...

Но был я

со временем вровень,

Когда на подмостки вставал.

Вспоминаю ту беду...

А беда была такая:

Вдруг сгорела мастерская

У поселка на виду.

 

Прахом все пошло, золой.

Крыши нет, остались стены.

И поземкой

год военный

По-над стылою землей.

 

Говорил без лишних слов

С нами начполитотдела:

Дескать, надо

«дело делать»

И еще, что «фронт ведь ждет»!

 

Хоть и мал — беру в расчет:

Жди, пока накроют кровлю, —

Фронт за это время

кровью

В ожиданье истечет...

 

Под рукой станок поет,

Он поел и сыто дышит...

Хорошо б, конечно, крышу,

А на бедность — доппаек.

 

По еде затосковал,

Зазевался — и в науку

«Приварил» к металлу руку —

Пальцы с кровью оторвал.

 

Мастер — ма-астер пожалеть!

Дал картошину: «Пожуй-ка!»

Греет белый свет

буржуйка,

Да не в силах отогреть.

 

Эх, беда и есть беда!..

Вот уж лампой вполнакала

Удивленно засияла

Вега — странная звезда.

 

Может, где-нибудь в окоп

К брату старшему заглянет?

Может быть, на нас

вегяне

Смотрят в сильный телескоп?..

 

И смотрю я на звезду...

В пору выплакать обиды,

Да не вправе

слабость выдать

У Вселенной на виду.

Походкою валкой из бухты

Уходят на лов сейнера...

Все давнее вспомнил,

как будто

Все начато было вчера.

 

Не то ли мне душу печалит,

Что так же вот мал человек,

Как сейнер от пирса,

отчалил

От детства, но только — навек?

 

Хочу напроситься на жалость?

Но мне ль обижаться на то,

Что куцее детство досталось?!

Война

обрубила швартов.

 

Спасибо, что чашею бедствий

Судьба меня не обошла...

А в памяти кружится детство,

Как лодочка

без весла.

 

И кружит ее, и заносит —

Такая большая вода! —

Из ранней весны

да и в осень,

Как это и было тогда.

 

И волны вздымаются круто,

И ветер призывно свистит,

И вымпелом,

сорванным с юта.

Прощальная чайка летит.